Проф. Г. Астров
Жизненный путь Симы Островского завершен, но не исчезает ощущение его продолжающегося творческого и духовного присутствия. С годами становится все яснее, что талант подлинный, настоящий, никак не восполняется иным, а с утратой таких художников, как Сима Островский, пестрый и неоднозначный конгломерат современного искусства оказывается в какой-то мере ущербным, обедненным. Даже в наше стремительно изменчивое время искусство Симы Островского не устаревает; напротив, оно открывается во всем богатстве образного живописно-пластичного формального контекста.
Специальное образование Сима Островский получил в стенах Ленинградского Высшего Художественно-промышленного училища им. В.Мухиной, заложившего прочный фундамент творческого будущего - высокий профессионализм, культуру живописи, рисунка, дизайна, столь присущее петербургской школе чувство меры, вкуса, такта. А как личность и художник он сложился в атмосфере общественного и творческого нонконформизма, характерной для Ленинграда 1960-1970-х годов. Искусство для Симы было не "службой", но служением, и он органично с изначально присущей ему нетерпимостью к фальши не принимал официоз и так называемый соцреализм, унылое однообразие элементарного жизнеподобия и "правильность" школярской науки. Это бунтарство против общепринятых норм, творческая и мировоззренческая независимость привели Симу Островского в среду друзей-единомышленников, которых он обрел на нашумевших в свое время выставках художников-нонконформистов в Домах культуры им. П.Газа и "Невский", но прежде всего в творческой группе "Алеф", созданной Е.Абезгаузом, А.Окунем, А.Васиным, А.Гуревичем, Ю.Календаревым, Т.Корнфельд и другими. Едва ли не первое и единственное в Советской России объединение еврейских художников провозгласило идею возрождения на новой, современной основе национального искусства, и своим участием в нем Сима Островский утверждал свою кровную, духовную и творческую причастность к еврейству, и это стало его судьбой на всю жизнь. В окружении ярких и самобытных дарований голос Симы не затерялся.
В 1977 году Сима Островский репатриировался в Израиль. Кардинальная смена жизненной и творческой ситуации не могла не сказаться на нем; он работает графиком-дизайнером, оформляет несколько книг, однако, главное остается все тем же: живопись и графика как самоценная и самодостаточная, не подверженная искусам коммерциализации сфера реализации своей человеческой и художественной сущности.
Художник XX столетия, Сима Островский был, что называется, открыт всем ветрам. Увлекался одно время поп-артом, погружался в классику Ренессанса, фантастический мир Марка Шагала и фольклорную стихию примитивизма, прошел через экспрессионизм, сюрреализм и многое другое - и ничто не миновало бесследно. Такого рода увлечения и влияния - явление обычное, но неординарны результаты: художник сумел претворить их в ярко индивидуальное и самостоятельное творчество.
Фантаст и фантазер по натуре, Сима Островский создал свой творческий мир, в котором реальные пропорции и пространственные отношения поставлены "с ног на голову", а закон всемирного тяготения утратил всеобщую обязательность. Его изобразительный язык основан не на иллюзорности натурного видения, а на системе сложносочиненных аллегорий и символов, метафор и иносказаний, прямых и опосредованных ассоциаций, а в арсенале выразительных средств доминирует заостренный гротеск и парадоксальные гиперболы. Все это могло бы обернуться некой искусственностью образных решений, но ирония, в высшей мере свойственная складу ума, характера и таланта художника, сообщает его произведениям естественность и органичность. Ирония в этом случае не только и, может быть, не столько художественный прием, сколько составляющая всей жизни и творчества художника, форма его существования в этом мире. Когда речь идет о Симе Островском, то, как мне представляется, присущая ему ирония выступает как в личностном, так и в более общем плане в качестве черты национального характера, еврейской ментальности.
Искусство Симы Островского, устремленное не к элементарному бытописанию, а к извечным вопросам бытия и духовным ценностям, неоднозначно и многослойно. Сквозной лейтмотив шахмат обретает амбивалентное значение пластической метафоры противостояния и сплетения фатума судьбы и воли человека: плодоносящий сад - прообраз рая, а будто сошедшие с базарных ковриков парочка лебедей окрашивают его в ироническую тональность. Многие персонажи его картин играют на скрипке, виолончели, балалайке, трубе или граммофоне, и это тоже метафора, визуальные знаки быта и бытия, духа и материи. (Напомним, что Сима Островский был на редкость талантливым виртуозом-музыкантом, и музыка в его жизни играла огромную роль). Продолжив идущую от русского начала века традицию, художник впитал животворящие импульсы городского фольклора - изобразительного, музыкального, поэтического, прежде всего искусства примитива, графического и живописного лубка. В "лубочной эстетике" его привлекали, не говоря уже об ироническо - насмешливой природе народной картинки и ее лукавой двойственности, карнавальная модель "перевернутого мира", свежесть и непосредственность восприятия и переживания окружающей жизни, независимость от "правильности" академической школы. А если вдуматься и всмотреться, то в озорной пародийности интонаций ощутим резкое неприятие банальности и пошлости во всех их проявлениях. Мотивы графического лубка сменяются таинственный кодом еврейской символики, а характерные, как для лубка, так и для еврейской традиции соединение изображения и текста введением в картину или графику надписей и букв - ивритских, латинских, русских. В образную ткань произведения художника неожиданно вторгаются гротескно переосмысленные евангельские мифологемы и очень вольные "цитаты" из ренессансной живописи, а рядом с ними концептуальные коллажи с банковскими чеками и денежными купюрами. Нет ни необходимости, ни возможности привести все это к общему знаменателю, но именно в этом разноголосьи выступает целостность творческой личности Симы Островского, многогранность его дарования, приметы его неравнодушия к тревогам наших дней. И вновь, заглянув за видимость вещей, почувствуем драматическое мироощущение, его трезвое и проницательное, отнюдь не благостное и идиллическое миропонимание.
Не так просто определить, что же преобладало в творчестве Симы Островского - живопись или графика; их удельный вес представляется равновеликим. Общим для этих двух ветвей единого древа творчества, общей "нервной системой" стал фундамент высокого профессионализма в живописи, рисунке, композиции, а все, - пусть не все, но многое, что было сказано о живописи Симы Островского, распространяется и на его графику. Рисунок для Симы был не вспомогательным средством и не "побочным продуктом", но самоценным видом изобразительности, и не случайно, что в искусство он входил прежде всего в качестве графика. В одной из рецензий на первую выставку группы "Алеф" отмечалось: "Сима Островский, показавший на выставке несколько интересных работ, выполненных в дереве, выступает главным образом как график, и график незаурядный. Сима Островский обладает поразительной способностью создавать как бы на одном дыхании сложнейшие построения, сохраняя единство и цельность всех элементов перегруженной композиции. Огромное разнообразие приемов подчас может сделать лист нечитаемым. Островский с легкостью (так нам кажется, по крайней мере) избегает этой опасности, добиваясь уравновешенности и соразмерности рисунка. Автор во всех своих работах гротескно изображает стремительно распадающийся, причудливый и странный, но бесконечно знакомый нам мир. Видение, лишенное как будто всяких иллюзий, насмешливое, а порой и полное желчи отношение к действительности, иронический взгляд и на самого себя переданы мастерски. Взволнованный голос художника, его страсть, его будоражащий темперамент придают его графике глубокий и трагический смысл". Графика израильских лет развивала достигнутое в ленинградский период, обогащалась новыми мотивами и приемами.
Жизнь и творчество Симы Островского стало достоянием минувшего. Но у судьбы истинных художников не одно, а два измерения: одно - земное бытие со своим началом и своим концом, другое - без срока давности, в их произведениях, в памяти тех, кто жил рядом и кто придет вслед за ним.